Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Безудержная любовь к деньгам погубит человечество, пишет автор статьи для The New Yorker, цитируя рассказ Льва Толстого о несчастном Пахоме. Известный русский писатель мог бы преподать ныне живущим хороший урок экономики с нравственным уклоном, подчеркивается в материале.
В 1886 году Лев Толстой опубликовал рассказ под названием “Много ли человеку земли нужно?” Его главный герой, бедный крестьянин по имени Пахом, мечтает стать помещиком. Он думает: “А будь земли вволю, так я никого, и самого чёрта, не боюсь!” Черт слышит и придумывает план. Пахом берет ссуду, чтобы купить больше земли, разводит скот, выращивает кукурузу и становится зажиточным человеком. Он выгодно продает свои владения и переезжает на новое место, где по низким ценам арендует большие участки земли. Некоторое время его все устраивает, однако по мере привыкания к новому положению растет и неудовлетворенность. Ему все еще приходится арендовать землю под пшеницу, и он ссорится из-за нее с бедняками. Рациональным решением кажется покупка новых наделов.
Читайте ИноСМИ в нашем канале в Telegram
Читайте ИноСМИ в нашем канале в Telegram
Вскоре Пахом слышит о башкирах, обособленно проживающих на плодородной равнине у реки и готовых продавать землю чуть ли не за бесценок. Он покупает чай, вино и другие подарки и отправляется на встречу с ними. Их старшина объясняет, что за ничтожную цену в тысячу рублей Пахом может получить столько земли, сколько сможет обойти за день, при условии, что до захода солнца успеет вернуться в начальную точку. На следующее утро Пахом отправляется в путь по высокой степной траве. Чем дальше он заходит, тем плодороднее здешние земли. Он идет все быстрее и быстрее, все дальше и дальше, соблазняясь далекими перспективами. Затем, когда солнце начинает клониться к закату, он поворачивает назад, но вдруг ощущает невероятную усталость. Ноги сбиты, сердце колотится, а рубашка и брюки насквозь мокры от пота — но он все же взбирается на холм, где его ждет старшина. Тот восклицает: “Ай, молодец! Много земли завладел!” Но Пахом падает замертво, изо рта бежит струйка крови. Башкиры сочувственно прицокивают языками, а слуга Пахома берет лопату и роет простую могилу длиной в три аршина (два метра). Так читатель получает ответ на вопрос, вынесенный в название рассказа: вот сколько человеку земли нужно.
Толстой не был ни экономистом, ни хотя бы экономным — однажды он умудрился проиграть в карты семейное поместье. Но при этом произведение “Много ли человеку земли нужно?” дает адекватную оценку деньгам, психологии и экономическому мышлению. Пахом, преследующий цель процветания любой ценой, стремится лишь максимизировать выгоду; он неустанно осваивает новые области предполагаемых возможностей, игнорируя негативные “внешние факторы”, такие как неплодородная почва и ущерб отношениям с окружающими. Какое-то время этот цикл расширения выглядит успешным, но на каждом этапе Пахом находит веские причины не останавливаться на достигнутом: несносные соседи, покупка лучше аренды, дешевая хорошая земля. В узком понимании он ведет себя вполне рационально.
Но серия, казалось бы, рациональных решений каким-то образом приводит к катастрофе. На каждом новом уровне богатства, вместо того чтобы наслаждаться уже имеющимися ресурсами, Пахом быстро начинает роптать и возвращается на предыдущий уровень счастья. В конце рассказа, будучи окончательно измотанным, он легко может отказаться от тысячи рублей, отдохнуть на траве и неторопливо вернуться к месту старта. Тем не менее он считает, что с учетом вложенных усилий останавливаться глупо, и продолжает вкладывать остатки сил в обреченное на провал начинание. За несколько мгновений до смерти Пахом осознает свою ошибку. “Ах, позарился я, все дело погубил, не добегу”, — думает он. Как же могла пойти наперекосяк столь продуманная деловая инициатива?
Понять несчастье Пахома можно посредством его неспособности ясно мыслить. Сегодня экономисты-бихевиористы, изучающие психологию экономической жизни, ссылаются на “гедонистическую адаптацию” и “ловушку невозвратных затрат”, считая их ошибками в рассуждениях. Вероятнее всего, они приписали бы эти модели ошибочного мышления и Пахому. Но Толстой рассматривал те же закономерности иначе — рисками в панораме нравственных возможностей. Черт использует их, чтобы заполучить власть над душой Пахома; жажда приобретений, которое они вдохновляют, имеет моральные последствия и деформирует убеждения и поведение главного героя. До вмешательства черта у него были куда как более скромные ценности: “У мужика живот тонок, да долог, — говорит его жена в начале рассказа. — Богаты не будем, да сыты будем”. Пахому была доступна жизнь, не обремененная саморазрушительной жадностью. Тем не менее под конец повествования ограниченный интерес “башкирцев” к богатству поражает его, причем не как вызов собственным ценностям, а как деловая возможность — он воспринимает их не мудрецами, а невеждами.
Толстой видел моральный аспект экономического мышления. Было время, когда его видели и ключевые экономисты. “С каждым днем становится ясно, что моральные проблемы нашего времени сосредоточиваются вокруг любви к деньгам”, — писал в 1925 году экономист Джон Мейнард Кейнс (John Maynard Keynes). Как и Толстой, Кейнс признавал, что многие основные темы экономики неизбежно носят нравственный и политический характер: “Мастер-экономист должен обладать редкой комбинацией даров, — писал он по другому поводу, — Он должен быть математиком, историком, государственным деятелем, философом — в какой-то степени”. С оптимизмом, который оказался преждевременным, Кейнс описал будущее, когда “любовь к деньгам как к собственности — в отличие от любви к деньгам как к средствам для наслаждений и жизненных реалий — будет признана тем, чем она является, несколько отвратительной болезнью”. Критикуя “загнивающую” и “индивидуалистическую” природу международного капитализма в эпоху после Первой мировой войны, он писал: “Это неразумно. Это некрасиво. Это не просто так. Это не добродетельно”.
Сегодня трудно представить, что многие ведущие экономисты используют такого рода нравственно-эстетический язык — экономическая наука опирается на технократический, квазинаучный словарь, который затемняет этические и политические вопросы, лежащие в основе дисциплины. Например, в эссе 1953 года Милтон Фридман (Milton Friedman) утверждал, что “позитивная экономика является или может быть "объективной" наукой”. Впоследствии эту точку зрения приняло бесчисленное множество других экономистов, и она сделала моральные оценки Кейнса и Толстого малозначительными. Позиция научной беспристрастности позволяет ключевым экономистам протаскивать в политику и дискурс всевозможные сомнительные утверждения: что экономический рост требует высокого уровня неравенства, рост концентрации корпораций неизбежен, а мотивировать человека к работе способно лишь отчаяние. Это становится оправданием для сохранения статуса-кво, который преподносится как результат неизбежных и непреложных “законов”. Как гласит знаменитая фраза Маргарет Тэтчер, “альтернативы нет”.
И все же некоторые экономисты, возрождающие взгляды Кейнса и Толстого, оказались более открытыми к идее о том, что экономика есть раздел политической философии. Томас Пикетти (Thomas Piketty) описывает “мощную иллюзию вечной стабильности, к которой иногда приводит некритическое использование математики в общественных науках”. Экономист Альберт Хиршман (Albert Hirschman) предполагал, что верхушка общества зачастую стремится “произвести впечатление на широкую общественность”, называя свой статус “неизбежным результатом текущих процессов”. И далее: “Но после стольких несбывшихся пророчеств, разве общественная наука не имеет интереса в принятии сложности, даже если это приведет к некоторой потере притязаний на предсказательную силу?” В книге “Рабство нашего времени” 1900 года Толстой сделал некоторые из тех же замечаний. “К концу XVIII столетия люди Европы понемногу стали понимать, что то, прежде казавшееся естественной и неизбежной формой экономической жизни, положение крестьян, находящихся в полной власти господ, нехорошо, несправедливо и безнравственно и требует изменения”, — писал он. Нельзя изменить законы физики, но правила экономической игры — можно.
Но каким образом? Можно представить будущее, где люди вспоминают прошлые экономические системы, которые не отражают истинную цену товаров, включая их влияние на работников, природу и будущие поколения, как нечто однозначно неправильное. Например, они могут счесть абсурдными нынешние модели корпоративной собственности, допускающие экстраординарную концентрацию власти и богатства. Но что придет им на смену? Каковы реальные альтернативы? Подход Толстого вряд ли покажется нам привлекательным, так как делает основной акцент на моральных и духовных реформах.
И все же можно сочетать экономику и мораль, внедряя экономические модели и политику, которые придают осязаемую реальность на первый взгляд пустой надежды на лучший мир. Такие инициативы, как бюджетирование с общественным участием, климатическое планирование, гарантии занятости, владение акциями компании ее работниками, действительные цены, реальный прожиточный минимум, менее догматичное экономическое образование и уменьшающие имущественное неравенство новые модели инвестирования капитала — все это мощные элементы более справедливой и устойчивой экономики. Что еще лучше, они уже существуют. Нет более мощного ответа на обвинения в утопизме, чем демонстрация уже функционирующих моделей.
Эти подходы реально внедрить в наш мир. Мэры и выборные чиновники, например, могут осуществлять климатическое планирование и бюджетирование с общественным участием, не внося радикальных изменений в другие структуры правительства. Руководители трудовых советов и чиновники Министерства труда могут помочь создать государственные рынки для непостоянных работников — в конце концов, в частном секторе уже существуют системы подработки — тот же Uber. Собственники предприятий могут перейти к новым структурам собственности (как в 2022 году сделала Патагония) и начать продавать товары по реальным ценам. Инвесторы могут использовать капитал таким образом, чтобы снизить имущественное неравенство. Профессоры экономики и бизнеса могут знакомить студентов и общественность с альтернативными подходами. А обычные люди, не занимающие влиятельных должностей, могут эти усилия поддержать. В городе Мондрагон на севере Испании существует крупнейшая в мире интегрированная сеть рабочих и коллегиальных кооперативов, а также проводятся эксперименты в области бюджетирования с общественным участием. Город Амстердам, где зародилось истинное ценообразование, также практикует вариант климатического планирования. И многие предприятия с долевой собственностью также платят подчиненным реальный прожиточный минимум. Народ видит экономику как плацдарм нравственных действий и подотчетности, а не как свободную от оценочных суждений, саморегулирующуюся зону непреложных законов.
В 1933 году, как раз перед открытием Международной экономической конференции, Кейнс обратился к людям по радио: “Потребности мира приводят в отчаяние. Мы, все мы, неправильно управляли своими делами. Мы живем в нищете в мире величайшего потенциального богатства”. Касательно экономистов он вопрошал: “Не является ли нынешнее шокирующее состояние мира частичным следствием продемонстрированного им недостатка воображения?” Толстой не был экономистом, но преподал нам ценный экономический урок. Необходимо перенести наше представление об экономике из безликой сферы абстрактных сил на человеческую арену этичных решений. Перефразируя Кейнса, поступать иначе — значит, действовать неразумно, некрасиво, не просто так, недобродетельно.
Автор статьи: Ник Ромео (Nick Romeo)
Автор статьи: Ник Ромео (Nick Romeo)
